Отсебятина

Когда-то были планы делать книжку... Планы задвинули, а тут вдруг в инете наткнулась, кто-то выложил в сети некоторые кусочки.. Несбывшийся издатель, вероятно. Вобщем, будет настроение - читайте)

 

№2. Лиза.
....................

Знаю ли я Лизу?.. Нет. Пожалуй, нет. Я не знаю ее. У меня есть подруга,
и это ее-то и зовут Лизой, если только вообще зовут как-нибудь. Она
приходит в мой дом безо всякого предупреждения, поздно ввечеру, чаще -
ночью. Я никогда не могу заметить, как она входит. Она носит дорогое
кашмировое пальто, шляпку и изумительного цвета волосы под ней. Из
холла она идет прямо в мой кабинет, молча, снимая на ходу пальто и
шляпу. Она бросает их на пол. В кабинете она садится на стол или на
рояль в углу, подобрав под себя ноги. Она просит меня играть.

Она говорит негромко, очень мило. С легкостью профессионального
искусствоведа болтает о последних тиражированных премьерах и о чем-то
из Пазолини или Кустурицы, или русского камерного кино. Она знает толк
в машинах, лошадях, литературе и дорогих чулках. Но особенно в кино.
Она очень любит кино - всякое - смотреть и потом болтать о нем. Иногда
она выражается, но похабные словечки ей вроде бы идут, в том смысле,
что они не выглядят похабно, когда она бросает их. А она всегда их именно бросает.

Она с детским капризом требует дорогой шипучки... "Шипучка"! Она так
называет "Don Perignon" по пять сотен зеленых за бутылку. Впрочем,
и любое другое шампанское, от которого она наморщит носик. Если в
шипучке ей бывает отказано, она пьет мой бурбон...

Но я люблю ее, если только можно любить кокаин или морфий, или что
там еще, вызывающее тяжелую наркотическую зависимость. Она как морфий,
как кокаин, и я стою в очереди за каждой следующей дозой. И каждый раз
я готов уже бросить, но мой абстинентный синдром... И она снова
входит в мой дом, сидит на моем рояле, пьет мой бурбон, курит мои
сигареты... И я беру ее. Прямо на рояле...

Когда я просыпаюсь в холодном поту, на рассвете, ее уже нет в доме. И
я часто думаю - все эти десять лет - есть ли она еще где-то, есть ли
она вообще... Я стараюсь принимать ее не то за ужасную причуду
собственной фантазии, не то за кару небесную по поводу всего моего
разврата. Хотя и это сводит с ума, но думать о том, что она есть
где-то за пределами моего дома, я панически боюсь. И дело даже не в
том, что у нее, в таком случае, есть своя собственная, отдельная жизнь,
к которой я имею такое же отношение, как билетерша в синема, и уже
ничего не решаю - я ничего не решаю в любом случае, - дело скорее в
мысли, что она может быть с кем угодно еще - с любовником, с мужем или
просто прогуливать кобеля какой-нибудь таксы - она говорила, что
любит такс - такая мысль невыносима. Это означало бы, что в ней самой
происходит какая-то жизнь, и всякий раз, исчезая из моей спальни, она
продолжает существовать в жизни этих кого-то - вот чего просто не
может быть.

Я даже хотел следить за ней - ждать, пока она будет
уходить и идти следом, но ни разу не смог совладать со сном. Я не раз
представлял себе: вот она встает с постели и, крадучись, совершенно
нагая, идет в ванную, затем тихо одевается, поправляет шляпку в
прихожей перед зеркалом, обновляет помаду и вот уже выходит из
подъезда, вдыхает предрассветный воздух, и немного нетвердым шагом,
чуть улыбаясь, идет вниз и вдаль по кривым переулкам. Потом берет
такси. Я не раз представлял себе. И просыпался на рассвете, в холодном
поту... В добавок возненавидел такс.

Конечно, я пытался что-нибудь изменить. Просто прихватил что-то
неважное, запер дверь и укатил в Европу. Кажется, в Амстердам.
Вернулся через неделю. Ее не было. Не было долго. Убийственно долго.
И я уехал в Брюссель.
По возвращении она ждала меня. Сидела по обыкновению на столе и -
ждала. Она смотрела с детской обидкой, скопившейся в глазах крупными
каплями. "Я ждала здесь целую неделю". Это я помню точно: "Целую
неделю".

Я решил убить ее. Для того, чтобы ее больше не было. Нигде. Чтобы
никто больше никогда не ждал меня у меня же дома, в конце концов.
Чтобы ее просто больше не было. Я одолжил у приятеля пистолет и прямо
так ей и сказал: "Прости, но мне нужно тебя убить". Она спокойно
поинтересовалась, как я хочу это сделать, потому, что это важно. Я
сказал, что застрелю ее. Тогда она встала напротив - ростом она только
доходила мне до плеча - взяла мою руку, в которой был зажат пистолет и,
чуть наклонив голову - так, чтобы не смотреть в глаза, - приставила
сталь к своему чудесному лобику. "Валяй" - сказала она - "Это не так
сложно". Мы так и стояли - в полуметре друг от друга - она стояла
спокойно по ту сторону моей вытянутой руки и пистолета, ростом едва
доходя мне до плеча, чуть наклонив голову. Мы так и стояли - с полчаса,
или чуть меньше - молча.
В кухне вода капала из крана. "Не скажешь,
зачем?" - спросила она. Я не ответил, и она отошла и налила бурбон. В
два стакана. Для меня она поставила на стол. Я почему-то больше не
хотел ее убивать, подумал, что, возможно, завтра, и поэтому опустил
пистолет и положил его туда же - на стол. "Я вообще-то не люблю
убивать" - сказал я. "Не умеешь" - поправила она - "у тебя это
получается как-то... без души, что ли...".
Мы выпили. И почти до утра крутили "русскую рулетку" наперекрест. У нее
получилось с душой. К пяти, кажется, утра соседи вызвали милицию.
Они меня и нашли. Впрочем, я вскоре уже вышел из больницы.
Мы больше не играли в "рулетку".

Кстати, единственный вопрос, который я себе почти никогда не задаю, это сколько ей лет. Она выглядит на восемнадцать. Иногда на двадцать пять. Но со стаканом шипучки или бурбона и с моей сигаретой в детских пальчиках она выглядит Лолитой. Она иногда еще называет себя Лу-Лу, но Стенли Кубрик, видимо, знаком с ней не был...

Так знаю ли я Лизу? Возможно. Да, вероятнее всего, знаю. У меня есть
подруга. Ее-то и зовут Лизою, если только ее вообще как-нибудь зовут.
Она приходит в мой дом безо всякого предупреждения, поздно ввечеру,
чаще - ночью. И я никогда не могу заметить, как она входит. Она сидит
на моем столе или на рояле в углу моего кабинета, пьет безумно дорогую
шипучку или мой бурбон, курит мои сигареты, морщит носик и иногда
выражается. Лиза - это имя самого чудовищного наркотика,
изобретенного матерью-природой. Она смертельна. Я люблю ее. Если
только возможно любить кокаин или морфий, или что там еще...

Март-Апрель'99г


© Copyright: Набокова Анна-Мария, 2006
Свидетельство о публикации №1608160168

 

№3. Валерка.
...................


Вечером, поздно, лицом к стеклу стоял мент в кобуре,
фуражке и пыльных ботинках. Отражение сообщало ему о том, что позади, на сиденье, целуются двое, и что пора бы домой.

Напротив двоих потихоньку нюхал клей ребенок Валерка в драненькой куртейке. Нюхал из розового пакета; пакет хрустел: в себя на вдохе и раздуваясь на выдохе, - так что весь вагон был в курсе, что Валерка нюхает. По большому счету на Валерку всем было плевать. Но все же думали: мол, любопытно, почему это мент его не палит. Мент тоже об этом думал, но потом бросил - от этого заводились мысли. К тому же Валерки не было в отражении.

Отражение задвинулось в стену и мент вышел. Те,
целовавшиеся, вышли на следующей и продолжили позже, на
улице, а после - дома, на зависть соседям. Назавтра они
разъехались.

Соседи радовались, но до поры - вскоре у
них появились совсем другие проблемы. К тому же в
парадном скверно пахло - ребенок Валерка нагадил им на
коврик под дверью. По большому счету Валерке было плевать,
потому что с ним случилась передоза, и он уехал в
каталажку...
Действительно пора бы домой. Конечная.
4 мая 1999г.


© Copyright: Набокова Анна-Мария, 2006
Свидетельство о публикации №1608160173

 

Нежность.
........................

Ну вот надо же, как все оказалось просто. Одно слово, которого я не могла никак вспомнить. Долго, очень долго всё пыталась объясить что-то себе, другим...Что-то, чего мне катастрофически. Не хватает.

Да нет, ну денег мне, конечно не хватает... Как всем. Я и деньги - это две вещи малосовместимые. То есть они, разумеется, у меня бывают, но перманентно - нет. Виною ли тому вождение самолетов, или Шанель, или... Тысячи респектабельных долларов ныряют из моих рук прямо в небытие столь же мгновенно, как и последние пятьсот рублей. Оттого мне их никогда не хватает.

Еще не хватает работы. То есть не так, чтобы я мало работаю - я это совершаю регулярно, можно сказать - систематически. И работа у меня неплохая, непыльная: сижу, дрессирую буквы и иногда тыкаю кнопки телефона, слушаю разных людей, которые где-то там, далеко от меня и от моих букв. Чаще они зануды, эти люди.
Изредка я еще езжу куда-нибудь, чтобы побеседовать с кем-то из людей лично. Такие вот, личные люди, не так занудны, а часто даже забавны. Неплохие люди. Неплохая работа.
Только она мне давно надоела. Не люблю я эту работу, за что мне перед ней бывает ужасно стыдно: она хорошая, моя, а я ее не люблю. Поступаю с ней гадко, как со мной обычно мужчины. То есть она меня любит, а я иногда ей это позволяю. Стыдно и неудобно. Из-за чего наши с работой отношения складываются еще тяжелей.

Еще мне не хватает тепла. Погоды, нормальной жаркой погоды, с ярким солнцем и небом - лазурным днем, и звездным ночью. У нас полгода обычно зима, а зимой я не могу дышать. И двигаться толком тоже не могу, потому что все внутри замерзает, и если двигаться, то начинает трескаться и больно колоть. Изнутри. Сидеть бы дома в такие времена, но дома-то тоже не особенно хватает. То есть его как бы и нет. Есть жилплощадь, прописка есть еще (удивительно противное слово - жилплощадь). А дома нет. Камина и кресла с пледом, места для бутылки висок, стола, за которым приятно было бы дрессировать буквы или просто так сидеть, уставиться в окно и ковырять в носу было бы приятно, не тоскливо, - этого вот всего у меня нет.

Но в сущности это не так все и важно в сравнении с тем, чего мне не хватает еще. Катастрофически. То есть, важно, но если бы хватало того, чего я не могла никак обнаружить и назвать, - все остальное непременно бы получилось. Всего бы хватило, если бы не это... ну как же его?!

И вот мне казалось, нет, я так просто была уверена, что в этом-то вся и беда, что никак я не могу вспомнить, чего мне по-настоящему не хватает. На самом деле.
И мне казалось, что поймаю это у себя в голове, опознаю и смогу назвать - и тут же все само-собой исправится: "Вот же, мол, ясно! Теперь-то ясно, в чем дело! Мне не хватает..."

И сама эта возможность найти, понять и поправить абслютно меня успокаивала. Когда-нибудь-мол, - а пока не совсем хватает денег. И нет подходящего жилища, а это ж все в сущности такая чушь...

"Дура ты, " - ласково сказал Митька, когда мы играли на бильярде как-то ночью... У Митьки серьезные неприятности. Его жена, которую он, вобщем, и не любит, ждет ребенка, который никогда не будет ходить. Я не знаю, что бы я стала делать на Митькином месте. Сошла бы с ума, наверное. Или стала пить. Не так как теперь, а совсем, как колдыри. Нет, я бы так не смогла. Я бы пила все равно красиво, не могу по-другому. А красиво - это не так как колдыри, это не спасает. Даже наоборот. Потому что красиво пьют, когда очень себя жалеют.
Вот я, наверное, и жалела бы себя. Плакала бы и плакала. И пила бы. И плакала. А потом сошла бы с ума. Или просто смылась куда-нибудь далеко, в другую страну, например. Я бы понимала, что это ужасно подло, но ничего бы не смогла поделать, все равно бы смылась. В Индию, а лучше - в Австралию. Хотелось бы в Париж, но в Париже я жалела бы себя еще больше. А в Америке - жлобы. А в Японии - как на Марсе. Потому что Япония - для меня и есть Марс. А вот для Митьки нет. И, более того, - Митька знает японский язык и популярного у нас японского писателя. И как раз едет в Токио, к писателю... И вот перед отъездом Митька позвонил мне и пригласил поиграть на бильярде.

"Дура ты," - сказал Митька, когда мы играли, легко так и невзначай сказал, - "нежности тебе не хватает".

И вот от этого все и произошло. От слова "нежность". Я приехала потом, легла спать, проснулась под утро, и в голове у меня гремели митькины слова: "нежности тебе не хватает". И вдруг все стало совершенно ясно. Вот ведь, понятно - нежность. В ней-то все и дело, её-то и не хватает. Нежности. Так это было просто и так безвыходно, потому что ее-то как раз взять и неоткуда. Не заработать, не выпросить, и не одолжить никак. Долго, очень долго я все пыталась объяснить что-то себе, другим, надеялась, что они, эти другие, вдруг поймут что-то, чего я сама никак не могу понять, улыбнутся, и дадут мне это. То, чего не хватает. Сами дадут, мол, вот же, это так просто! Вот, бери!
А оказалось, что я никак не могла вспомнить слова "нежность". Просто оно и в голову мне не приходило. Не потому что я плохо знаю слова, а потому что... Да потому что я и не помню, что это такое - нежность. Это как в анекдоте: жопа есть, а слова нет. Только тут наоборот: слово-то есть, вот оно слово - "Н-Е-Ж-Н-О-С-Т-Ь". А того, что в него помещается - нет. И толку-то в слове, если оно ничего собой не обозначает. Если нечего обозначать - слова и не придумывают. Или не вспоминают. И как теперь после этого жить - не ясно. А главное - не ясно, что дальше делать с нежностью.

И тогда я проснулась под утро, а в голове у меня гудела и крутилась "нежность". И вдруг разрыдалась, по-детски и взахлеб, надолго. Так, наверное, рыдают, только что установив мировой рекорд, или когда рожают детей, или...

Мне в последнее время часто встречались заброшенные храмы. Затопленные, в середине широких рек; разрушенные, на обочине долгих и непрямых среднерусских дорог. Бог знает еще какие. Я пробиралась под уцелевшие своды и пела, и песни поднимались откуда-то из живота, вырывались наружу, и - совершенно уже отдельно - летели под своды. И, как дым, растворялись там. Совершенно отдельные от меня песни, родившиеся у меня в животе.
Я точно не знаю, как это относится к нежности, но в ней-то тут все и дело.

А над Волгой, когда мы сидели на мостках, реяла огромная и стремительная облачная птица. Вытянув шею, она спешила с юга противостоять надвигавшемуся с севера многодневному свинцовому ненастью. Ненастье хлестало птицу ледяным ветром и гнуло к земле деревья на другом берегу. А мы с Анюткой сидели на хрупком деревянном помосте, сильно вдававшемся в реку, и вокруг нас наливалась серым, тревожилась и рябила бесконечная вода.
И птица в небе превратилась в целую боевую птичью армаду. И армада эта, грозно вытянувшись стройным рядом защищала наш август от ужасного северного сентября. Не устояла, впрочем. Небо затянуло на несколько дней, но нам с Анюткой казалось, что, если бы не птицы, то непременно настала бы окончательная осень, а так - просто на пару дней похолодало.
Мы замерзли там, на мостках, и, когда исход сражения стал ясен, пошли в избу. Топили там печь и грели на ней вино. А ненастной ночью вышли на реку и бросились в воду. Я не знаю, какое и это имеет отношение к нежности, но...

Нежность - это как ломтик фруктового желе в "Аристократе": уже на десертной ложечке, уже почти возле губ, уже слышен его запах.., или как кончиками пальцев касаться тебя. Я не знаю. И еще не знаю, что делать теперь, когда в голове постоянно роится "нежность".
Только в один момент, проснувшись тогда под утро, я совершенно ясно вдруг поняла, как я по ней тоскую. По нежности. А ты?..


Август, 2002
(с)

 

Да ну тебя

 

Из-за отсутствия нужных шрифтов на компе не могу привести в читабельный вид и выложить еще пару вещей...( Как пошифрую - выложу обязом)

 

Чертовски приятно) правда)

 

Неа... Мы потому и отложили тогда когда-то давно с издательством, хотя они сами предлагали, даже типа денег обещали каких-то там...
Сейчас каждая Оксана Робски может издаться - и в чем тогда смысл?...
Столько макулатуры кругом, что уже как-то и неинтересно)
Ну может когда-нить))
Спасибо)))

 

Еще +2

Сказка 1. Богом.
.....................

Когда он был маленький, у него было мало друзей, и поэтому он
разговаривал со своими бутербродами. А потом все же съедал их. Позже
он мечтал стать чем-то вроде Тома Сойера или Незнайки. И почти уже стал,
но тут кто-то сказал ему, что, мол, Богом быть клево. И он решил быть
Богом.

Не ради того, чтобы быть Богом, а потому, что так было модно.
Он заперся в комнате и стал шить крылья и клеить нимбы, раскрашивая их
желтой гуашью. Но потом вспомнил, что это про ангелов. Он понятия не
имел о том, из чего шьется или клеится Бог. Он вообще слабо понимал,
кто это и как им быть. В книжках было что-то об этом, но картинок там
не было, и от этого читать их делалось скучно и непонятно. А спрашивать
у других он боялся - он вообще боялся других.

Тогда он впал в депрессию. В депрессии было даже уютно, и можно было
делать все что угодно или не делать вообще ничего. И, возможно, он так
бы и остался, если бы не вышел как-то наружу чтобы купить сигарет.
Кроме сигарет он купил еще мороженого и модный журнал. В журнале он
прочитал, что стать Богом совсем несложно, а еще там были картинки,
и ему все стало совершенно понятно.

Он пошел в большой торговый центр и купил там нужный набор в яркой упаковке.
Набор, согласно журналу, назывался "Стань Богом" и состоял из футболки,
лица, инструкции и странно знакомой надписи "мейд ин чайна". На
футболке спереди и сзади была нарисована красивая мишень, светившаяся
в темноте. Лицо было одухотворенным и, как ему показалось, немного
печальным. Для того, чтобы стать Богом, полагалось ознакомиться с
инструкцией, надеть футболку и лицо, а потом бесцельно шататься по
городу и говорить непонятные вещи. При этом рекомендовалось время от
времени уходить в запой или, в крайнем случае, в себя, и прилюдно
называться бараном, придурком и чем-то еще в этом роде. Все это
было немного утомительно. Но быть Богом - модно. И он стал.

Общественность дивилась, давилась, но не упускала возможности
запустить тухлым помидором в мишень на его футболке. Иногда
промахивались. Иногда попадало по морде. Еще отмечали, что лицо у
него одухотворенное. И немного какое-то кислое. Наверное, от
регулярных запоев. Временами он уходил в себя, а когда возвращался -
бил себя в грудь и назывался бараном, придурком и чем-то еще в этом
роде. Или писал непонятные вирши.

Он был Богом. Но по ночам он мечтал стать Томом Сойером или Незнайкой
и тихо-тихо разговаривал со своими бутербродами. А потом все же съедал
их.
Осень, 98
© Copyright: Набокова Анна-Мария, 2006
Свидетельство о публикации №1608160169

 

Душенька.
..................

Загнутым, навостренным коготком стрелка цапает секунды.
Сейчас душенька моя проснется. Там, где-то далеко от меня – что ты увидишь сразу как откроешь глаза, что ты услиышишь еще прежде этого? Какая мысль вперед проснется в тебе, каким чувством отзовется первейший миг этого твоего дня? Что за радость подарит тебе солнце, что за мотив напоет дождь...

Сейчас душенька моя проснется, думаю я, и опускается на меня благодать. Согласное, безусловное счастье ложится вечерним туманом. Мир извечен и совершенно понятен. Ясно, что можешь сделать его, как пожелаешь, и потому-то не делаешь ничего. Ни больше вопросов, ни поисков, ни сомнений, - одна только любовь на самом деле имеет смысл, но ее нет, а потому – спокойно и ясно. Душенька моя растворяется, меркнет улыбками чеширского кота. Воздух прозрачен.

Я еще лежу, скрестив ноги, на шерстяном пледе, прикрыв глаза, смакуя эту свою благодать и чай со смородиновыми листьями. Но надо пойти в лес, подальше, и собрать для душеньки цветов, увязав их красною лентой в букет. Лесных, нутряных цветов, языческих, для душеньки, чей приезд – назавтра.

май-июль'02.
(фрагмент рассказа в работе)

© Copyright: Набокова Анна-Мария, 2007
Свидетельство о публикации №1707160289

 

Сказка 5. Омар.

......................
Удивительно. Где-то есть человек, которого зовут Омар. И, что скорее всего, - не один.
И мне вот удивительно, как он себя чувствует, человек, которого зовут Омар. Даже не знаю, почему меня это беспокоит.

Я, если долго не высыпаться, и особенно еще с похмелья, как раз чувствую себя несколько омаром. Или, если объяснить понятнее, то, скажем, космонавтом. То есть такое ощущение, будто бы я в скафандре или в панцире… Не то даже – будто бы физически я и есть вот этот скафандр, из которого осторожно, без особенного интереса или энтузиазма, через глаза выглядывает что-то, что и есть на самом деле я. Глазками такими на стебельках.

Выглянет откуда-то оттуда, изнутри, и не до конца даже, а так, чуть-чуть, стебельками поводит – нет, не нравится, да и неловко как-то, ломает. И прячется обратно в скафандр. И спит там, или так сидит, дуется. И, понятно, никакого нет желания весь этот скафандр двигать.

Я это к тому, что жить омаром не слишком удобно. Производительность труда страшно падает, и уж совершенно невозможно поддерживать связь с тем, что происходит вокруг скафандра. Вроде бы и нет к тому никакой надобности, но вокруг неизменно что-нибудь происходит, и кто-нибудь постоянно к омару стучится. Эй, мол, ты где это там? Нехорошо, нечестно это, мол, давай-ка, вылезай. Кому-нибудь обязательно находится до омара занятие. Или просто не дает покоя чужая возможность запереться в скафандре. И можно, если все же передвигать скафандр, попасть под автомобиль или в другую неприятную историю. Ну вообщем ясно, что так долго продолжаться не может. И нужно как-то омара с его панцирем сращивать, что бы не было вот этого неудобного разделения на панцирь и то, что там в нем. Что бы можно было так сказать: «Панцирь – это все тоже я. И то, что в нем – тоже я. Я – то и другое вместе, и никак иначе.»

Лично я с этой целью иду, например, в парикмахерскую. Потому что как-то у них там получается так сделать, что бы вопрос стрижки панциря пробирал до самого-самого, чтобы был очень небезразличен тому, что в панцире помещается. И вот на этом небезразличии омар, высунувшись посильней, с панцирем воссоединяется и снова осознает его неотъемлимой своей частью. Не частью даже, а собственно собой. И вовсе не осознает, а и не думает об этом вовсе. Совершенно естественно. И все. И можно нормально существовать. Не омаром, а как все – человеком, вроде бы.

Но вот как быть человеку, которого зовут Омаром – я все равно не понимаю. Мне кажется, что парикмахерской тут недостаточно. Здесь требуется что-нибудь радикальное. Такое, чтоб… Или, с другой стороны, не требуется совершенно ничего. Потому что для такого человека жить омаром как раз нормально, чувствует он себя замечательно. Не знаю даже, почему меня это так беспокоит. Мне просто иногда кажется, что меня как раз и зовут Омаром, и имя это тогда кажется мне красивым и подходящим. В основном, когда я долго не высыпаюсь, и особенно если еще с похмелья.

Сентябрь, 2002


© Copyright: Набокова Анна-Мария, 2007
Свидетельство о публикации №1707190248

 

Пожалуй, Омар - самое позитивное из всего, что я награфоманила.
Отдельное спасибо Truman за спасение шедевра)))

 

Ну есть, конечно, и такие вещи, - просто ты сам меняешься. И если удается схватить что-то главное, то вещь не стареет, ее можно и через 10 лет с удовольствием перечитывать) Если нет - нет. Издержки эволюции
Не, Коэльо не читала)) Есть выдержки на обратной стороне книги обычно - вот если причитываю и не цепляет - то не читаю книгу))) Не зацепил) А "ему подобных" - это кого, кстати?))

ЗЫ

 

Было где-то. Найду-выложу. Что-то еще в работе: первый раз за четыре года начала что-то писать)

 

Господа, еще раз нечеловеческое спасибо всем, кто прочел. Очень приятно, что многим понравилось, правда! Ну, кому нет - буду стараться усерднее, есть к чему стремиться
Ждите обновлений)))