о любимом городе чужими устами..

бывают очень талантливые тексты про наши места обитания..
давайте собирем в кучку наиболее запомнившиеся, красивые или просто чем то нас царапнувшие?

вот...

Павел Крусанов
ПРОСТРАНСТВО РАКУШКИ

В «Письмах из Древней Греции» Генис сообщал, что память о первоначалах была частью повседневного опыта греков. Что же касается народов, пришедших им на смену, и в частности русских, то история для них растворяется в мглистом прошлом: чем дальше в лес, тем меньше мы о ней знаем. У греков наоборот: самой яркой страницей была первая. Они, как Лев Толстой, помнили себя с порога материнской утробы — каждый город чтил своего основателя, у каждого закона был свой творец, у каждого обычая — своя причина. С этой точки зрения мы здесь, в СПб, — сущие эллины. Город встал едва не в одночасье, и мы знаем (или думаем, что знаем), по чьей воле. Все местные призраки откликаются на имена, которые живым известны, все традиции имеют родословную, вплоть до Дня Созерцания Корюшки, учреждённого в девяносто шестом с лёгкой руки корюшковеда Звягина. Тут вообще как-то лучше с памятью.
СПб — город долговременный, любые связи внутри него возникают постепенно и длятся десятилетиями, репутации заслуживаются медленно, но прочны, в отличие от Москвы, которая весьма ограничена во времени и чем дальше, тем меньший срок на эти игры отводит. Посмотрите на митьков и петербургских фундаменталистов — орлы! Они по-прежнему вещают, и им внемлют. А между тем ощущение того, что есть некий Глас, который скажет, как всё обернется, давно улетучилось, прошло. И это хорошо, поскольку литература освободилась от необходимости вечно ходить в осведомителях общества о его предназначении.
Да что время — само пространство здесь будто бы искривлено. СПб никогда не совпадал полностью с собственной географией — как физической, так и сакральной, — со своими узаконенными предметными очертаниями. Он всегда был многослоен, и пространство реального города, пространство его образа и пространство, где происходят как самые важные, так и самые будничные события, постоянно не сходятся. СПб легко уподобить ракушке. Кто-то привык любоваться её закрученным, рогатым, лощёным панцирем, а между тем эта внешняя чудесная раковина — уже мёртвая материя, а реально живое в ней — голый моллюск, малопривлекательный слизень, та субстанция, которая чувствует, переживает, заботится о здоровом пищеварении, пудрит носик и подхватывает простуду. Так же и с городом: архитектура — это красивая мёртвая раковина, миф города — это чернильное облако (допустим, брюхоногие моллюски умеют пускать такое), фантомы Медных всадников, Акакиев Акакиевичей и всяких олдовых графинь, знающих три карты, а слизень — живое существо города, которое лощит и покрывает перламутром раковину, хотя само редко вылезает посмотреть на неё снаружи, оставляя это удовольствие для заезжего туриста, и именно оно пускает чернильные фантомы. Слизень аморфен и многолик — это все мы, многогрешные, качающиеся в сетях волшебного сна наяву и одновременно ежесекундно воспроизводящие этот город-сон со всеми его постоянно действующими миражами.
Но не следует безоглядно поэтизировать ингерманландскую топь, — когда промозгло, сыро, под ногами хлюпает, о городе думаешь иначе. Думаешь, что здесь, в СПб, нет никакой тайны и нет никакого сна, что СПб — абсолютно реальная вещь, состоящая из подновлённых фасадов, неприглядных двориков и грязных нор подъездов, которые только называются «парадными». Что касается жителей, думаешь в отчаянную слякоть, то нет здесь никакого особого, отличного от других ракушек-городишек живого существа, потому что искони СПб населен сволочью. Не в обидном смысле слова, а в том, какой вкладывала в него Екатерина, говоря в указе об основании, скажем, Луги: мол, населить сей город надо всякой сволочью. Без негатива — просто людей снимают с насиженных мест и сволакивают в другое место, которое государевым перстом указуется. Сейчас «сволочь» звучит оскорбительно, но на самом деле — прислушайтесь — это очень красивое и сильное слово, и оно непосредственно относится к СПб, как ежегодно плывущая сквозь него корюшка. Короче, все сказки и миражи Петербурга, вся его метафизика на поверку, быть может, не более чем тривиальный комплекс неполноценности новородившегося, но не имеющего права на свое место города. Более того, не просто города — столицы.
И хранит здесь нас, слизень и сволочь, разлитая нами же на этом месте красота. Будь то красота чугуна и гранита или венецианская красота умирания. Потому что красота — такая штука, которая позволяет находить смысл там, где его нет и никогда не было.

ELLE май 2006.