Бабушка идёт какать

Бабушка идёт какать​

Моя комната размером со шкатулку. Скрипучая кровать, этажерка и табурет. На стене гобелен: лось с огромными рогами вышел к ручью и удивлённо смотрит, как будто никогда раньше здесь не бывал. Лось вообще был непонятным для меня персонажем, настоящим лицедеем. Когда я лежал с температурой, лось переживал за меня, потешно топорщил губу как будто обижался на что-то. Когда я мученически потел над тарелкой наваристого борща его морда вытягивалась и он кривился, как будто кормили его а не меня. Сохатый всегда вёл себя по разному, и я подозреваю, что он был не просто выткан на ковре, он был живой, этот лось.

День выдался жарким и лось щурился от жгучего солнца, луч которого пробился через окно в крыше и припекал его гобеленовую спину. Ну, тут я ничем не мог помочь, до потолка мне не достать даже с табурета.



В стекло бухнулся шершень, пробежал по диагонали, цепляясь за стекло лапками-присосками, взвизгнул крыльями и улетел.

Я распахнул окно и лёг животом на подоконник, вдохнул паркий воздух. Напротив меня возвышалась задняя стена здания "чертовой мануфактуры", как называла её баба Дора. Стена тянулась по всей длине нашего одноэтажного барака, и если посмотреть вверх, можно увидеть длинный синий коридор неба. Справа от моего окна высматривать нечего. Стена мануфактуры поворачивала, примыкая к нашему бараку и образовывала тупик. Влево уходил узкий коридор, по которому можно добраться до деревянного туалета, и огромной алычи под которой вечером соберётся вся местная босота. Нас немного. Этим летом приехало всего четверо: я, мой лучший друг жирдяй Гена, красотка Кристина и Понос. Понос из Харькова, Кристина, как и я из Москвы, а Гена всё время живёт здесь, в Краснодаре. Есть ещё Илья, но нам строго настрого запрещено иметь с ним дело. Илья и его застёгнутые на все пуговицы родители живут как раз напротив развесистой алычи и туалета - самом лучшем месте нашего двора. Это одна из причин, почему нам нельзя. Вторая - они сектанты. И это чистая правда. Я сам видел, как они по воскресеньям ходят в церковь. Молча, опустив взгляды в землю проходят по двору и исчезают за воротами. В эти мгновения мне жаль Илью, я хочу подбежать, схватить его за руку и закричать, чтобы родители оставили его в покое.

- Сектанты, - пренебрежительно шепчет Понос и в следующую минуту мне уже никого не жаль, я преисполнен праведного гнева. В то время, как все вокруг строят коммунизм, всякие там сектанты лазают на коленках и молятся.



Я перелез через подоконник, и двинулся в узком проходе между бараком и мануфактурой в поисках шершня. Найду, поймаю и убью - подумал я, - нет, оторву крылья и посажу в банку.

Мне хотелось, чтобы шершень помучился. Чтобы корчился от боли. Точно так же, как мучился я, когда такая же сволочь села мне на шею и укусила.

Он сидел на цветке и жрал нектар. Я крался, стараясь не шуметь. Ещё немного и он оказался бы у меня в ладони, но когда я занёс руку, задребезжала оконная рама и в распахнутое окно высунулась голова Гены.

- Ты чо?

Я вздрогнул и опустил руку. Шершень воспользовался моментом и взмыл в воздух. Гена перевалился через подоконник, огляделся по сторонам.

- Пошли, покурим.

Гена знал, что я иногда ворую у деда вонючую "Приму". Но не сегодня. После завтрака мы с дедом Жорой идём на Кубань. Я не люблю Кубань, в ней коричневая вода, на берегу много адыгейцев, а в последний раз в воде нашли утопленника. Совсем рядом с тем местом, где мы с дедом загорали. Он выплыл из-за кустов и нагло дрейфовал перед пляжниками. Те, кто был в воде повылазили на берег. Мне запомнилась голубая спина с синими жилками. Я тогда спросил у деда, - почему его никто не вытащит?

Спросил тихо, почти шепотом, но стоявший неподалеку потный мужчина в соломенной шляпе ответил:

- Пускай его милиция изымает.

Я почему-то запомнил того мужика. Под шляпой у него была панама, майка в сетку не доставала до пупа, открывая миру потный волосатый живот. Мне стало противно, обидно за утопленника и почему то жалко себя. Мне хотелось плакать. Хотелось, чтобы милиция прибыла как можно быстрей, но они как на грех не спешили. Мы с дедом так и уехали в тот день, и я не знаю, изъяли утопленника из воды или нет. Милиция, в которую я так верил - обманула мои ожидания. Не увидел я киношной спешки и слаженных действий.

- Оцепить периметр! Никого не выпускать!

- Есть, товарищ сержант!

- Понятых сюда, быстро!

- Так точно!

Ничего этого не было. Ни воя сирен, ни мигающих огней. Сплошной обман.



С грибным супом такая же фигня. Потому что борщ с хитро наструганными в него грибами, это далеко не грибной суп. Я объяснил это бабе Доре.

- Это грибной суп, - ответила бабушка.

- Грибной - желтый, а у тебя красный. Ты меня не обманешь.

Баба Дора сплющила губы и стала похожа на толстую злую утку.

Она была не такая, как моя кировская баба Аня. Дора была весёлая и шумная, словно паровоз. Поставь её на рельсы и прицепи вагоны, она дотащит состав до Ленинграда. Правда, на каждой стации будет громко кричать, как она устала.

- Ты такой умный, да прямо к нам из самой Москвы! Ладно, я в туалет пошла, но учти, если приду и борщ… тьфу! Суп не будет съеден, пеняй на себя.

Отлично, бабушка пошла какать и у меня было как минимум минут сорок. Поход в туалет был настоящим ритуалом, где любая деталь важна. Во-первых, бумага. Её должно быть много, почти целая газета. Ну, половина газеты, чтобы хватило на всю попу. Бабушка была огромная как слон. Во-вторых, бабуле нужно общение, поэтому она предпочитала какать во второй половине дня, когда соседи вернувшись с работы, трескали в палисадниках вареную кукурузу.



Баба Дора выходила на крыльцо, одной рукой хваталась за поручень, другой упиралась в бок и шуршала газетой, разминала. Преодолев три ступени она шумно дышала. Весь двор должен был понимать, насколько ей тяжело. Дальше будет ещё хуже. Сразу за крыльцом тянулся низкий штакетник, и ухватиться за него рукой при бабкином росте было никак невозможно. Это сильно раздражало бабу Дору, она кривила губы и быстро проходила неинтересный участок. Дальше можно было картинно ухватиться сначала за железную трубу соседского навеса, за опоры садовой ограды, стволы деревьев а в конце барака за один единственный фонарный столб. У каждой двери бабушка останавливалась как бы для отдыха и подолгу беседовала сначала с одноногим художником Славой, потом с бухгалтершей тётей Шурой, чуть дальше проживали вечно пьяные Скворцовы, ещё через дверь злобный инженер Каргон. Замыкала барак квартирка невзрачного дядьки, фамилию которого я не помню. Все они должны были выслушать бабушкины рассказы о том, как запечь синие, у кого лучше покупать брынзу и какая всё-таки сволочь председатель кооперативного рынка товарищ Гугушев.

Наконец, баба Дора добиралась до алычи, напротив которой в отдельном домике жили сектанты и оставшийся путь преодолевала быстрым шагом, чуть не в припрыжку.



Бабушка закрылась в туалете, и о ней тут же вспомнил дед. К тому времени он успел выпить полбутылки какой-то бурой дряни и теперь страдал.

- До-о-ора! Дора!

Когда это надоело одноногому художнику, он затарабанил палкой по штакетнику и закричал:

- Жора, ну хватит уже! Уймись!

- До-о-орааа! – истошно вопил дед, - Дора-а-а-а!

Художник позвал бабушку, чтобы прекратить бедлам, подключались пьяные Скворцовы и во дворе сразу же стало весело.

Бабушка кричала из туалета, чтобы Жора катился к чёрту. Вообще-то она любила деда, ей просто нужно было покакать.

Поднялся невообразимый шум, я понял, что Кубань на сегодня отменяется, украл сигареты и спрятал их под оконным отливом, после чего доел ложный грибной суп и сбежал через окно.



Мы с Геной дымили в туалете, больше было негде. Надышавшись едким дымом, хлоркой и говном я побрёл домой, где меня ждал неприятный сюрприз: нас с Геной обвинили в том, что мы вытираем попу пальцем и пишем на стенах туалета разные глупости. Плач и крики не помогли, дед порол меня как сидорову козу. Сквозь слёзы я слышал, как в другом конце двора орёт Генка Скворцов. Мы знали - безобразничает Понос, но молчали, потому что Дима мог нас здорово набуцкать.



Один раз во двор забежала пара; мужчина и женщина. Они ворвались с улицы в наш мирок - такие чужие и взъерошенные. Я сидел в тени и читал книжку "Ричард Львиное сердце".

- Мальчик, тут туалет есть? - спросила женщина.

Я обратил внимание, что она была очень красивая. У её спутника были шустрые глаза, он мне не понравился.

- Оглох? Туалет есть? - спросил мужик.

Я указал рукой в конец двора и они побежали к туалету. Как только они скрылись за углом дома сектантов в ворота вошёл милиционер и двое взволнованных в штатском.

- Мальчик, тут чужие к вам не приходили? - спросил милиционер.

Я не знал, что мне делать. Я понял, что ищут как раз ту самую пару. Наверняка они что-то натворили. Мне было жаль красивую женщину и совершенно не жалко грубого мужчину с бегающими глазками.

Милиционер почувствовал моё замешательство и прошёл во двор.

- Вроде сюда свернули, - сказал он взволнованным мужчинам и они втроём побежали в сторону туалета.

А потом мужчину и женщину вывели к воротам. Всё это было жутко интересно, поэтому собрались все соседи. Один из тех, что пришёл с милиционером постоянно кричал и требовал какие-то деньги. Второй испуганно косился по сторонам. Ему хотелось уйти. Мужчина с бегающими глазками улыбался и предлагал осмотреть свои карманы. Женщина молча смотрела на меня. Смотрела так, что мне стало стыдно. Милиционер пытался всех урезонить.

- Пройдёмте, - сказал он, когда понял, что успокоить никого не удастся.

А на следующее утро одноногий художник обнаружил в сортире деньги. Он случайно заглянул в дырку и увидел в говне несколько купюр. Полдня он доставал их из очка при помощи длинной проволоки, потом помыл под краном и развесил на солнышке сушиться. Двор разделился на два лагеря; одни брезгливо морщились и говорили что так нельзя, и что деньги нужно срочно сдать куда следует. Вторые сказали что можно, но нужно деньги разделить, туалет-то общий. Когда я спросил бабушку, за кого она, баба Дора ответила:

- Я ни за кого. Они просто завидуют. И те и другие завидуют.

А одноногий дядя Слава сказал, что деньги не пахнут. При этом снял с веревки пять рублей и помахал купюрой перед носом бухгалтерши. От него отстали, но мне всё-таки кажется, что те деньги пахли говном.



Я даже не помню, когда умер дед. Бабе Доре стало скучно ходить в туалет, и она ушла вслед за дедом. Почти сразу, видимо он и оттуда продолжал звать её истошным голосом.

В моей жизни происходило и происходит много интересного, но на многое я смотрю через призму краснодарского дворика. Ведь совсем необязательно писать говном на стенах, чтобы тебя обвинили и наказали за это. Я уяснил, что кошельки тянут не только подозрительные мужики с бегающими глазками. Можно верить в милицию, а можно в бога, но нельзя верить в то и другое одновременно. А деньги... деньги действительно пахнут, и теперь я точно знаю чем именно.